Лариса Васильева: Ощущение своей независимости и определенного рода бесстрашия было почему-то у всех
22
июня 1941 года – одна из самых печальных дат в истории России, день начала
Великой отечественной войны.
Рано утром без объявления войны фашистская
Германия напала на Советский Союз, нанеся массированный удар по военным и
стратегическим объектам и многим городам.
В это время страна спокойно спала,
когда сверху на мирных жителей посыпались бомбы, начали взрываться первые залпы
боевых установок, а нашу священную границу перешли немецкие оккупанты.
В
одночасье разрушились надежды миллионов семей, были поломаны судьбы целых
поколений. Многострадальная российская земля плакала по невинно убитым,
казненным, раненым и безвременно ушедшим сыновьям и дочерям.
27 миллионов
жизней советских людей – цена той страшной войны, которой суждено было
продолжаться 1418 дней и ночей. Но, несмотря на все тяготы и невзгоды, выпавшие
на долю наших отцов, дедов, наших матерей, страна выстояла. На защиту своей
Родины поднялся весь народ.
И поэтому 22 июня – это не только день скорби, но и
день гордости за тех, кто отдал свои жизни за то, чтобы эта война закончилась в
мае 1945 года.
— Наверное, у каждого человека в нашей стране кто-то
близкий остался в той войне. У меня погиб дед в Сталинграде, защищая
Сталинград.
— Конечно, сумасшедшее количество жертв среди мирного
населения. Ни в чем не повинные люди, которые не представляли ни для кого
никакой угрозы. Они не стояли с ружьем. Они не стреляли. И их убивали просто
так.
— Вот это называют ужасом. И хочется, чтобы этого
никогда в жизни не повторилось.
— Я, к счастью, о войне знаю только из книг, из
рассказов. И я вообще очень люблю книги на военную тематику, очень много
прочитал и знаю, что вообще это одна из самых ужасных страниц в истории нашего
отечества.
— Прежде всего надо помнить этот день, потому что не
только наша страна, но и все, кто участвовал, потеряли своих родных и близких.
А это наша кровь, наша жизнь, наше будущее. И, слава Богу, мы отстояли.
— Те, кто не помнят прошлого, у того не будет будущего.
Сегодня
каждая российская семья отдает долг памяти и признательности всем, кто принял
на себя первый удар врага, кто не дожил до светлого дня победы, но верил в
него, принимая неравный бой с фашистами. Память о тех грозных годах, как и
неутихающая скорбь, живет в наших сердцах. Никто не забыт и ничто не забыто.
Лариса
Васильева: 22 июня 1941 года. Жесточайшая дата в судьбе каждого
человека. Жив ли он остался после войны, умер ли он во время войны, погиб, или
он только родился, но все равно эта дата его коснулась. Нет у нас ни одной
семьи, которая бы не прошла через войну так или иначе.
Лариса
Николаевна Васильева – поэт, прозаик и драматург, дочь известного инженера,
одного из создателей серии танков БТ и Т-34 Николая Кучеренко. Автор более 20
поэтических сборников, основательница музея «История танка Т-34».
Меценат, член женского движения.
Лариса
Васильева: Я плохо помню именно это число. Я помню только слова
«война, война» и очень встревоженные очи моей мамы. Отца я в эти дни
не помню, потому что он всегда был на работе. Он делал танки, находился с утра
до вечера в цеху, потому что равных ему не было в производстве танка, когда он
из чертежа переходил в металл, то есть он проводил все дни в цеху.
Там настолько все работало на войну, на ее приход. Отец
вообще был засекреченный. И меня предупреждали: ты во дворе, пожалуйста, никому
не говори, что отец твой делает танки. Бабушка говорила. Я, конечно, не говорю,
но у нас во дворе все дети знают, что их родители делают танки. Все это шито
белыми нитками.
И потом ощущение своей независимости и определенного
рода бесстрашия было почему-то у всех. Я помню, когда я сидела на окне, была
бомбежка, а бабушка не хотела уходить в бомбоубежище, она сказала
«Прятаться от Гитлера? Вот еще. Чушь какая-то». А какая-то чушь
существовала в голове живого человека.
Я сижу на окне на 1 этаже. Там хорошо. И бомбежка.
Бабушка никуда не собирается. И я вдруг оказываюсь внутри комнаты, волной меня выбрасывает в комнату. Хорошо – в комнату, а не наружу. У каждого человека есть
заведующий на том свете, о котором мы ничего не знаем. Меня мой заведующий
оберегал каким-то образом.
Посреди эшелона был пульмановский вагон. Там везли чертежи – 34-ки. Вот если бы в этот пульмановский вагон попала бомба, я не знаю, что бы было.
Я помню бомбежку, какой-то отзвук бомбежки, отголосок,
уже когда мы ехали в эвакуацию. Все равно как-то странно мне это… Мне было
интересно ехать в вагоне, в этом дощатом продуваемом вагоне, наполненном
людьми. А я была 5-летним ребенком. Мне было интересно. У меня было такое
чувство: «Какое это счастье – война».
Мы все в теплушке, тут так
весело, тут так интересно, бабушка готовит что-то в центре теплушки на
печке-керосинке, что-то очень вкусное, и пахнет так хорошо. И разговоры такие
интересные. Наша полка была средняя. Мы там лежали… потому что мама взяла с
собой троих еврейских подруг, чтобы их немцы не ликвидировали.
Отец вообще не
появлялся, потому что он был начальником эшелона. И посреди эшелона был
пульмановский вагон. Там везли чертежи – 34-ки. Вот если бы в этот
пульмановский вагон попала бомба, я не знаю, что бы было. Что-то было бы,
восстановили бы по чертежам.
Отец бы еще сказал: может быть, оно и хорошо,
потому что он во всем плохом всегда находил что-то такое, что спасает человека,
что его закаляет. Да, у меня есть стихотворение «Эвакуация»:
Бегут, как овечки, теплушки.
Коровой ревет паровоз.
Летят серебристые стружки
С пристанционных берез.
Какое хорошее лето!
Смешное поют провода.
Я еду, я еду, я еду,
И даже не знаю, куда.
Как низко летят самолеты,
Над поездом вьются они.
Я, кажется, вижу пилота:
«А ну, дурачок, догони!.
Эй, ты, поднажми-ка немножко.
Меня не догнать все равно».
Веселое слово – бомбежка,
С картошкою схоже оно.
Вся в дырочках крыша, как сито.
Не страшно мне: мама со мной.
Неведеньем детство прикрыто.
Я как неприступной стеной.
Недавно одна кинолента
Войной опаленного дня
С отчетливостью документа
Вернула в то время меня.
И годы разверзлись, как яма,
И ночи волна наплыла,
И страшно подумать, что мама
На волос от смерти была.
Когда это приходит? А в то самое время – веселое слово
«бомбежка». Ребенок, понимаете? Это бесстрашие детства, пока не
совершилось что-то, оно прекрасно. Оно дает жизненные силы. Да, так мне
повезло, посчастливилось, или я не знаю, что. Или была такая задача у небес,
чтобы не было у меня в детстве чего-то страшного.
Но у меня был друг, который встретил
свое раннее детство в детском доме. У него рано погибла мама. И потом его нашел
отец, что чудом было. И он уходил из детского дома, ведомый отцом, и
оборачивался на окна, и все окна были залеплены ребятишками. Они смотрели, как
его уводят в какое-то счастье.
И он мне сказал: «Детство несчастливым не
бывает. Потому что палка, на которой я катался, как на коне, для меня была
чудом. Какие-то заросли, которых я должен был бояться, я не боялся. Там жужжали
мухи. И мне это было тоже интересно. Я в детстве видел все в преломленном свете
радости. Детство несчастливым не бывает».
Не могу этого поддерживать
полностью. Но все-таки прислушиваюсь. Потому что детство – это чудо.
Ведь мы как-то так росли, что 70 лет нам прививали, что
чуда не существует. Это было связано с религией, с опиумом для народа и всяким
прочим. Но я должна сказать, что для меня чудо с рождения существовало.
День Победы, когда его объявили, во-первых, все уже были
готовы. Мы жили тогда в Нижнем Тагиле. И что мне понравилось в этот день? Рано
пришел отец, который чаще всего и ночевал на заводе. И они с мамой взяли меня к
себе в кровать. Это было счастье. С одной стороны – он. С другой – она. Радио
поет всевозможные песни.
Звучат дикторские слова. Там Левитан, к которому все
уже привыкли как к собственному другу в доме. И в этот день я, конечно, пошла
гулять. У меня на голове был огромный бант. И мне разрешили мороженое. Я помню
это мороженое, кругленькое, по краям вафельки. И я съела два мороженых. И потом
много было всего.
Этот день суперзапомнился.
Но потом еще был один день, когда в 1947 году отца
перевели в Москву и он привез меня. Мама еще ехала поездом. Я очень плохо
перенесла самолет. Вся истошнилась. И он меня такую полумертвую внес в
гостиницу «Москва». Я помню только, как он меня несет и говорит
какие-то слова, которых я никогда не слышала, что я и ласточка, и кошечка, и
солнышко, и красавица.
Он вообще меня не видел, как правило. Он уходит на
работу – я еще сплю, а приходит – я уже сплю. А тут такой поток счастья от
него. И он так меня туда внес, и я уснула. А проснулась от песен за окном. Это
было 800 лет Москвы в этот день, когда мы приехали. И я влетела в праздник. Во-первых,
Москва. Это что ж такое? После Нижнего Тагила эти дома.
А эти женщины! Как они
прекрасно одеты! Они все были в штапельных платьях. Какие это были платья!
Цветастые! И каблуки! И как они все смеялись! Какие они были все красивые! А
вечером, когда эти огромные столпы света, скрещиваются прожекторы. И там
наверху звезда горит, такая искусственная. И портрет Сталина. Но я все видела.
Я еще ходила в 1953 году – Сталин лежал в колонном зале Дома союзов. И я пошла.
Я считала своим долгом пойти и поклониться ему, отдать ему последний долг, хотя
я ничего вроде ему не должна была. Хотя я его видела уже до того. И у меня есть
своя смешная коротенькая история.
Но часто мне эта история дает основания
говорить «не спорьте со мной, я Сталина видела», понимаете? И даже
удостоилась какой-то его странной реплики.
А потом я его хоронила. Пошла хоронить. Потому что как
же так? И попала на Трубную площадь. И я попала в такую страшную давку. То, что
было на Трубной площади. И там я стала взрослой. Я всегда наслушалась.
«Как же мы теперь будем?», «Бей жидов», «Сдох,
собака», — все услышала. Такое, что даже невыносимо было, понимаете,
слышать.
И когда меня уже полуживую подтащили, там есть
поликлиника. А мы толклись между домами на Трубной и троллейбусами. Меня
подтащили к поликлинике и сказали: «Возьмите, пожалуйста, девушку, она
умирает». Я только помню слова: «Посмотрите, что у нас. Мы живых не
берем». И там штабелями лежали тела, люди в одеждах еще, уже неживые.
Человек, последний из них, кто меня как-то придерживал
еще, давал мне воздух, он сказал: «Я там договорился за окном – тебя
поймают. Тебе надо только перекатиться по крыше». Меня забросили. Еще
забрасывали с трудом. Это я все помню, как сейчас.
Как-то очень обострены были
мозги оттого, что все это так разно, многозначно, необъяснимо. Я до того ничего
такого не слышала. И я перекатилась. И как мешок туда свалилась. На мне были
куски ваты от шубы и голубые перчатки. Это было не очень далеко от нас. Мы жили
на Первой Мещанской. Пошла домой.
Как собака, знающая свой дом, я возвращалась
домой. А мама уже по моргам. И когда она вернулась и я позвонила в дверь, она
мне открыла. И я стояла непонятно в чем, в каких-то кусках ваты на нитках, и у
меня было синее лицо от этих варежек, которые линяли. И я ей только сказала:
«Я постарела на 10 лет». Почему на 10 – я не знаю.
С тех пор я очень
многое понимаю про жизнь. В стихах это потом проявлялось. И потом одно из моих
знаковых стихотворений:
Четыре темы у меня,
Четыре мрака и огня:
Любовь, судьба, война, мечта.
Потом это несколько меняется, стихотворение довольно
длинное.
И для меня воскреснут вновь
Судьба, война, мечта, любовь.
Вот четыре составляющих человека.
Лариса
Николаевна живет по знакам судьбы. А самое большое чудо для нее – это
возникновение Музея танка Т-34. В 1976 году она пообещала своему отцу написать
книгу о создании легендарной боевой машины.
Результатом упорных поисков и
многочисленных встреч с ветеранами, танкостроителями и танкистами вышел в свет
роман «Воспоминание. Книга об отце».
Откликом на публикацию стали в
буквальном смысле мешки писем, в которых люди делились фактами, воспоминаниями,
присылали фотографии, документы.
Материалов
было так много, что Васильевой пришлось в 1985 году организовать музей на
собственной даче – на 26 квадратных метрах. Вскоре музей обрел известность, в
том числе и за пределами СССР.
В 2000 году Лариса Николаевна обратилась к мэру
Москвы и губернатору Московской области с просьбой рассмотреть вопрос о
создании настоящего Музея истории танка Т-34.
И уже в 60-ю годовщину начала
контрнаступления под Москвой музейно-мемориальный комплекс «История танка
Т-34» распахнул свои двери.
Лариса
Васильева: 22 июня – в этот день мы в музее. Мы завели давно и
смею думать, что мы были первыми, кто стал ходить к могилам. Огромные братские
могилы, где лежат погибшие, за 2 км отсюда, потому что там уже были немцы.
Здесь их не было. Отсюда шли наши войска, отсюда шла 34-ка.
Несколько танков
под предводительством замечательного человека – полковника Кравченко. Они шли
отсюда. Здесь есть даже знак такой у нас на территории. Они перешли железную
дорогу на станции «Луговая». Тут все по иной истории. И жить так на
этом месте не просто интересно, а как будто ты сама участвуешь в этом всем.
И
для меня иногда (не всегда, конечно) ощущение, что я в том времени нахожусь и я
из него не могу выйти, оно есть.
Около 600 танков вернулись на завод с поломанными коробками скоростей. Кто-то должен был ответить за это. Кто отвечает? Первый человек.
Я думаю, как ни странно, это все молодит, а не старит.
Потому что я обращаюсь в те времена. И мне дороги все – и конструкторское бюро,
начальником которого был мой отец, и его большой друг и соратник Морозов
Александр Александрович, и Кошкин, который за 8 месяцев до войны умер, защищая
танк Т-34 в Кремле перед Сталиным.
Я все должна помнить и все должна
определить, понять. У них до Кошкина был начальник конструкторского бюро Фирсов
Афанасий Осипович – человек старой школы, замечательный. И он дал им школу. Но в
1937 году его отстранили от руководства. И он еще продолжал работать. А потом
гайки подзакрутились, и его сняли. И он отправился в лагерь и погиб там.
Я
должна понять, почему он был наказан. И я поняла.
Около 600 танков вернулись на завод с поломанными
коробками скоростей. Кто-то должен был ответить за это. Кто отвечает? Первый
человек. Это другие люди, понимаете? Сейчас о них рассказываешь как о колоссах.
Лица того времени и сейчас – это совершенно разные люди. Они по-другому
смотрят. У них другие абрисы лица. Все другое.
Я не хочу сказать – хорошее, плохое. Знаете, у нового
времени еще все предстоит. Я не хочу его ругать. Тут тоже много и героического
в людях, и все на свете. Вообще я за гармонию во всем, повсюду. Я думаю, что
гармонии принадлежит будущее.
Источник: https://otr-online.ru/programmy/ot-pervogo-litsa/osnovatelnitsa-muzeya-istoriya-21026.html
Эдуард Тополь — Эвакуация: читать сказку для детей, текст онлайн на РуСтих
Давным-давно, когда была война, мама увезла нас в Сибирь, подальше от фронта. Нас, это меня и мою младшую сестренку. Мне было тогда четыре года, сестре восемь месяцев, а маме — двадцать три года, совсем молоденькая у нас была мама. Мы жили до войны в Баку, папа был инженер-строитель, и у нас была замечательная квартира в самом центре Баку.
Но война подходила все ближе и ближе, и мама решила спасать нас, своих детей. Она взяла на руки мою маленькую сестренку, один чемодан с пеленками и меня, и вот мы поехали через всю-всю Россию в далекую Сибирь.
Папа поехал нас в Сибири устраивать. У папы было две странности. Во-первых, в раннем детстве, когда ему было три года, он играл ножницами и случайно выколол себе левый глаз. То есть не весь глаз целиком, а как раз хрусталик.
Издали это было совершенно незаметно, глаз остался целым, но если посмотреть ближе, то в центре глаза был виден малюсенький черный треугольничек, как раз посередине хрусталика. Папа этим глазом ничего не видел, и поэтому его не взяли на фронт. А его второй и самой главной странностью была любовь к диапозитивам.
Диапозитивы — это такие цветные картинки на стекле, которые можно пускать на стенку через проектор. Сейчас их делают на пленке и называют «слайды», а раньше их делали на стекле, и у папы было, наверно, тысяч пять таких диапозитивов или даже больше. Целых два огромных чемодана! И папа решил спасти свои диапозитивы.
Он не взял никаких вещей, а только два огромных чемодана с диапозитивами. И так мы поехали в эвакуацию.
И по дороге папу обокрали. Это было очень смешно. Мы ехали поездом, в общем вагоне, где все видят, у кого сколько вещей и чемоданов. И я думаю, что вор по всему поезду долго высматривал, у кого из пассажиров самые большие чемоданы.
Самые большие и самые тяжелые чемоданы были, конечно, у моего папы.
Кто мог подумать, что в этих огромных кожаных чемоданах, тяжелых, как сундуки, человек везет в эвакуацию не какие-нибудь ценные вещи, а цветные стеклянные диапозитивы, или, как говорила моя мама, «стекляшки»!
И вот ночью, когда все спали, папа услышал, как кто-то осторожно стаскивает у него с ноги сапог. Папа спал на второй полке, не разуваясь, потому что у него были очень хорошие сапоги, и он боялся, как бы их не украли.
И вдруг он посреди ночи слышит, как кто-то дергает с него сапог — не сильно, а чуть-чуть, сдернет немножко и уйдет, потом вернется и опять чуть-чуть сдернет.
Ну, мой папа тоже был не дурак, — он притворился, что не слышит, что крепко-крепко спит, а сам не спал, а думал так: «Если я сейчас вскочу, вор скажет, что я все выдумал, что никакие сапоги он не дергал. Поэтому, — думал папа, — надо дать вору сдернуть с меня сапоги и тут же вскочить и схватить его, что называется, с поличным».
Теперь представьте себе такую картину: мой папа лежит и притворяется, что крепко спит. А вор в это время потихоньку стаскивает с него сапоги, уже один сапог снял до половины и второй до половины. Ну, думает папа, сейчас он снимет с меня оба сапога, и я ка-ак вскочу босиком и ка-а-ак схвачу вора за шиворот!
И в это время… В это время поезд подошел к станции, и вор потихоньку взял два папиных чемодана и потащил их к выходу.
Папа все ждал, когда вор с него сапоги украдет, а вор в это время уже спустился из вагона с папиными чемоданами, и только тогда какая-то соседка толкнула папу в бок и сказала, что у нас украли чемоданы.
Тут папа вскочил с полки, а бежать-то не может — сапоги на нем болтаются, наполовину стянутые. Пока он прыгал и натягивал эти замечательные хромовые сапоги, вор с чемоданами уже перебежал через платформу, нырнул под другой поезд, который стоял рядом, и был таков.
А папа выскочил из вагона и стал бегать по платформам, искать этого вора в ночной темноте, но когда он увидел вдали какого-то человека с двумя чемоданами в руках и погнался за ним, наш поезд тронулся, и мама стала кричать моему папе, что она из-за его стекляшек не будет высаживаться на этой станции, что если ему стекляшки дороже детей, то пусть остается на этой станции навсегда.
Ну, папа прыгнул на ходу в поезд, и мы поехали дальше, в Сибирь, но всю жизнь, до глубокой старости папа не мог забыть эту сибирскую станцию Заклуга, на которой у него украли два чемодана диапозитивов.
А я очень живо представлял себе, как этот бедный вор тащил в темноте два тяжеленных чемодана, обливался потом и мечтал, как он разбогатеет, когда, наконец, убежит от папы с этими чемоданами и откроет их! И вот, наконец, он убегает за какие-то склады, прячется там, торопливо сбивает с чемоданов замки, открывает крышку первого чемодана и сует в чемодан жадные руки. Что это? Какие-то стекляшки! Он еще ничего не понимает, он чиркает спичками, чтобы рассмотреть, что это за стеклышки, и видит, что на них нарисованы картинки из детских сказок: «Золушка», «Маленький Мук», «Конек-Горбунок» и «Дюймовочка». Тут он высыпает эти стеклышки из чемодана на землю, думая, что, может быть, хоть что-нибудь ценное есть на дне чемодана, но там, конечно, ничего нет. Тогда он открывает второй чемодан. Ну, уж во втором чемодане, думает он, должно что-то быть, не станет же, думает вор, нормальный человек тащить в эвакуацию два чемодана стекла! И что же он видит во втором чемодане? Все те же детские стеклышки!
Я думаю, что вор еще долго пытался найти что-нибудь ценное в папиных чемоданах.
Наверно, он даже разрезал дно и крышку, надеясь, что в них спрятаны какие-нибудь ценные камни или золото, а мол, стеклышки папа вез просто так, для маскировки.
А когда он понял, что все-таки, кроме стеклышек, в чемоданах действительно ничего нет, вот тут, я думаю, вор сел над этими чемоданами и заплакал, ругая моего папу последними словами.
А в ночном поезде, который шел по Сибири, в темном вагоне на второй полке плакал мой папа, ругая вора.
— Лучше бы он снял с меня сапоги! — говорил папа. — Лучше бы он отнял у меня последние деньги! Ведь я собирал эти диапозитивы с самого детства, когда дядя Исаак приехал из Америки и купил мне волшебный фонарь в одесском магазине «Вассерман и Ко».
Но долго моему папе плакать не пришлось. Я не знаю, арестовали ли когда-нибудь вора, который украл чемоданы, а моего папу арестовали на следующий день после этой истории.
Военный патруль искал в поездах шпионов и тех, кто прячется от службы в армии, и они арестовали моего папу, потому что самый важный документ о том, что он не видит одним глазом и освобожден от службы в армии, папа, конечно же, держал в одном из украденных чемоданов.
И вот теперь украли и стеклышки, и документ, и папу арестовали и отправили в госпиталь на проверку. Там семь месяцев проверяли, видит его глаз или не видит, а мы с мамой поехали дальше, в Сибирь, теперь уже без папы.
Я не помню все это путешествие, но помню, что в городе Улан-Удэ рыжий, в военной форме дядя Лева, хирург военного госпиталя, не пустил нас к себе домой, и посреди сибирской зимы мы втроем оказались просто на улице: моя молодая красивая мама с восьмимесячной дочкой на руке, с чемоданом в другой руке и со мной, четырехлетним мальчиком, который держался за полу ее легкого бакинского пальто. Я помню, мы шли по каким-то замороженным, ледяным улицам назад к вокзалу, я ревел от холода и отморозил ноги, мама дышала на мою сестренку, чтобы хоть как-то ее согреть, и вместе с дыханием падали на мою сестренку горячие мамины слезы.
Но я не хочу, чтобы у вас после этого рассказа было грустное настроение, поэтому я расскажу вам сейчас одну веселую историю про нашу эвакуацию, даже две истории: про быка и про конфету.
Мы с мамой поселились в деревне под городом Иркутском. Мама там устроилась на работу счетоводом, а одна женщина пустила нас жить на веранду своего домика. Эта веранда все равно зимой пустовала, никто там не жил, потому что там не топили.
Это была летняя веранда, там было одно большое окно, тонкие деревянные стенки из досок и тонкая дверь из дикта.
И вот на этой летней веранде моя мама поставила «печку» — железную бочку с маленькой дверцей и длинной трубой, которая тянулась от этой печки через всю комнату в окно, в форточку.
И вот мы втроем — я, мама и моя сестренка стали жить на этой веранде и спать на одной кровати, которую тоже сконструировала наша мама из старых досок и какого-то матраца.
Конечно, проще всех было моей сестренке, которой тогда было восемь месяцев, потом девять, потом десять и так далее.
Она себе сидела на кровати, укрытая всеми одеялами, болела золотухой, бронхитом и другими детскими болезнями, раскачивалась взад-вперед и говорила только два слова: «Ко лебом». На ее языке это значило: «Молоко с хлебом».
Я и сейчас хорошо помню, как она сидит на этой кровати, маленькая, рыжая, с золотухой на голове, раскачивается взад-вперед и просит: «Ко лебом! Ко лебом!»
Немножко трудней было моей маме — она всю ночь топила эту печку, утром колола на дворе замерзшие осиновые и березовые дрова, приносила их в комнату и поручала мне топить печку днем, оставляла нам с сестрой литр молока и кусок хлеба, который ей выдавали на работе, и уходила на службу. Там она сидела в теплой конторе, считала на счетах и писала какие-то бухгалтерские отчеты, а вечером, когда темнело, приходила домой.
И совсем трудно было, конечно, мне. Мне было трудней всех. Потому что я никуда не мог выйти с нашей веранды, я должен был целый день топить печку и слушать, как моя голодная сестра просит: «Ко лебом» — то самое молоко с хлебом, которое мы с ней съели и выпили еще утром.
Сегодня, когда кто-нибудь рассказывает мне о своих трудностях или когда у меня у самого плохое настроение, я говорю себе: а вспомни-ка «Ко лебом», вспомни, каково было твоей маме в эвакуации — одной с двумя детьми и литром молока и куском хлеба в день на троих…
Впрочем… иногда мы ели картошку. Это был большой праздник, когда маме в конторе выдавали картошку. Тут уже у нас был целый пир — представляете, картошка и хлеб! Что еще нужно для счастья? Но скоро в деревне картошка кончилась и пир наш кончился.
Сельские ребята-подростки ходили в поле, лопатами разбивали замерзшую землю и выискивали недобранную картошку, и однажды я упросил маму отпустить меня с ними.
Мне было уже пять лет, у меня был детский совок еще старых, довоенных времен — совок для игры в песочек, и вот с этим совком я пошел с ребятами на поле — вечером, тайком, чтоб не видел сторож. Был сильный мороз и ветер, совок стучал о мерзлую землю, я плакал и злился и все-таки наковырял штук восемь мороженых картофелин.
О, из них получились самые замечательные оладьи в моей жизни! Без масла — откуда тогда масло! — просто зажаренные на сковороде пополам с мамиными слезами, это были самые вкусные оладьи, потому что я сам, своим совком накопал эту картошку. Ведь всегда нам вкусно то, что добудешь сам, своим совком…
А в другой раз я пошел с ребятами в лес, за хворостом. А в лесу бродило деревенское стадо — коров отпустили в лес, чтоб они себе сами под снегом траву искали. И они находили: там, где солнце припекало на пригорках, там снег стаивал, и коровы находили прошлогоднюю траву и ели. А вместе с коровами пасся бык.
И ребята от нечего делать этого быка раздразнили, и бык рассвирепел и погнался за нами. Старшие ребята — врассыпную, а я, самый маленький, побежал по прямой к дому, и бык выбрал меня. Он бежал за мной, нагнув голову с рогами, а я бежал от него без оглядки.
Как я успел добежать первым до нашей веранды, не помню. Помню только, что дверь мне некогда было открывать, я, как кошка, сиганул через окно, через форточку, и в ту же минуту бык со всего маху выбил рогами окно и всей мордой оказался у нас в комнате, на нашей веранде.
Представляете, такая картина: мы с сестренкой забились на кровать у стены, а прямо перед нами — бычья морда, с рогами и красными от бешенства глазами, и он еще дергает головой так, что вся веранда трясется, а вытащить голову из окна не может, застрял, рога мешают.
Ну, потом соседи позвали маму из конторы, мама позвала пастуха, и пастух за рога повернул бычью морду так, чтобы вытолкать его из окна…
Так мы жили-поживали в ту зиму, и вдруг перед самым Новым годом маму послали в город Иркутск.
Я не хотел ее отпускать, я боялся оставаться один с сестрой на целых два дня, и мама тоже боялась оставлять нас одних на двое суток, но что было делать маме, если ей приказали ехать? И вот, я помню, она уехала рано-рано утром, оставила нам с сестрой целый кувшин молока, буханку замечательного черного, мокрого, как глина, хлеба и целую поленницу нарубленных дров и уехала на маленьком грузовичке. Я не помню, как я провел тот день. Наверно, я по-взрослому разделил хлеб и молоко на два дня, но когда мне надоело слушать нытье моей голодной сестры: «Ко лебом, ко лебом», — я, наверно, отдал ей завтрашнюю порцию и сам, конечно, съел свою завтрашнюю порцию. Сытые, мы с сестрой уснули, и к вечеру наша печка погасла, а мы спали и, наверное, вконец замерзли бы ночью, если бы вдруг не вернулась наша мама. Она потом говорила, что просто сердцем чувствовала, что ей надо срочно вернуться, и уговорила шофера ехать ночью по тайге обратно из Иркутска в село, отдала ему все свои карточки на продукты на целый месяц, лишь бы он ее обратно привез в тот же день. И вот она приезжает и видит: наша печка давно погасла, а мы с сестрой, полузамерзшие, спим себе на кровати. Еле-еле мама нас тогда разбудила и отогрела, и так она радовалась, что еще застала нас в живых, что совершенно меня не наказала за то, что я уснул, а, наоборот, сказала, что привезла нам с сестрой подарки — две настоящие конфеты.
Сегодня конфетой никого не удивишь. Сегодня каждый может пойти в магазин и купить конфет.
А вот тогда, во время войны, ничего сладкого в магазине не продавали, ни конфет, ни сахара, и только на базаре можно было за очень большие деньги купить самодельные конфеты, длинные, сваренные из сахарина и какой-то пастилы и завернутые в цветную бумагу, они были похожи на макароны с распущенными цветными концами. И вот две такие замечательные конфеты мама привезла нам с сестрой в подарок.
Для меня это был самый настоящий праздник! Потому что, я вам честно скажу, в детстве я был очень большой сластена. Еще когда мы жили в Баку, и не было никакой войны, мама, папа и все мои родственники просто закармливали меня всякими сладостями.
И вот представьте себе, что вот такой мальчик-сластена уезжает с мамой в эвакуацию в голодную и холодную Сибирь, ест один раз в день кусок хлеба с молоком и картофельные, жаренные без масла оладьи из мерзлой картошки, и вдруг этому мальчику привозят из города самую настоящую, целую и сладкую конфету (и в придачу — совсем забыл вам сказать — настоящие кожаные ботинки на лето). Вы представляете, какой это был праздник и как быстро я эту конфету слопал! А моя сестренка попробовала конфету и… выплюнула. Потому что конфета была сладкая, а она никогда еще в жизни ничего сладкого не ела. Ей сладкое было непривычно, невкусно. И тут моя мама заплакала. Она смотрела, как ее дочка не ест конфету, потому что не знает, что такое сладкое, не знает, что в мире бывает какая-нибудь другая еда, кроме молока с хлебом, — мама смотрела на это и плакала.
А я, конечно, съел эту вторую конфету. И утром, когда мама ушла на работу, я надел новенькие ботинки, хотя мама сказала, что эти ботинки на лето.
Но я не мог удержаться, я надел новенькие ботинки: черные, со шнурочками, завязал шнурочки и пошел гулять по улице, по морозу и снегу — хвастаться перед ребятами. В снегу я промочил эти ботинки насквозь и поставил их на печку сушиться, чтоб мама не заметила, что я в них гулял.
И, конечно, ботинки сморщились, но мама меня не ругала. Она еще поплакала о том, что моя сестренка не знает вкуса сладкого, и отпустила меня копать с ребятами мороженую картошку…
Источник: https://skazki.rustih.ru/eduard-topol-evakuaciya/
Стихотворение «Эвакуация», поэт Светлана Эндбард
Уже сто двадцать дней война
Не видно краю.
Когда закончится она
Никто не знает.
Пустынны скверы и дворы
И скорбны лица.
Жаль, церковь старую снесли
Хоть помолиться.
Там, где был раньше ипподром
Теперь воронка
И в каждый дом
Что ни письмо — то похоронка.
Эвакуируют завод
И фронт все ближе.
А я на днях сломал очки
Почти не вижу.
А у меня своя беда
И стыд до боли —
Меня не взяли воевать
Вердикт — негоден.
А я б на фронте мог помочь
Хоть рыть окопы.
Но еду через всю страну
С музейным фондом.
В вагоне тесном стар и мал
И холод дикий
Кто кашлял хрипло, кто стонал
Воды бы выпить.
Все чаще споры, пересуды
И по вагону слух прошел,
Что за Урал везти не будут,
Что фриц к столице подошел.
А рядом девочка играла,
Ну что ей, маленькой, война
То куклу дочкой называла
То тихо пела у окна.
В дали гремела канонада
Катился медленно вагон
Гул нарастал и было что-то
Зловещее в жужжанье том.
Откуда этот мессер взялся
Вдруг вынырнул из облаков
И тут же скрежет пуль раздался
Металла лязг и треск окон.
А следом взрыв.
Не помню боле.
То ли контужен, толь убит
Вот дым рассеялся над полем
Вагон наш на боку лежит.
А я ни мертвый не живой
Лежу бездвижен
Вокруг убитые лежат
живых не вижу.
И боль пульсирует в боку
Зияет рана
И мысли в голову бредут
Что жил так мало.
Как страшно помирать зазря
Жаль, нет гранаты.
И стынет подо мной земля —
ползти бы надо.
Вдруг слышу детский голосок
зовущий маму
Я соберу остатки сил,
Держись, я встану.
Но кровью старое пальто
Все пропиталось
Я понимал, что ухожу,
Чуть-чуть осталось.
Неужто больше нет живых,
Забрать ребенка
И только вой немецких мин
По перепонкам.
А девочка в платочке белом
Все плакала и мать звала
Все разбудить ее хотела
смотрела в стылые глаза.
Я не сумею ей помочь
Да что ж такое —
Как ей одной в такую ночь
На этом поле.
Лежу, а девочка все ближе
От плача хриплый голосок
Седые волосы в косичке
А я-то думал, что платок.
Источник: https://poembook.ru/poem/536648
Эвакуация (2003)
(эссе)
Этот отрывок я пишу потому, что сегодня получил от своего дяди Владимира Ромма его новые стихи. Стихи эти удивили меня: неожиданная тема для его творчества. Прочитал, и дыхание перехватило, глаза заблестели от слёз: люди, упомянутые в тексте, – мои ближайшие родственники. Я вспомнил рассказы и образы бабушки, деда…
* * *
Мой отец Григорий и его брат-близнец Владимир родились в 1937 году, и к началу войны им было по четыре года. Их отец, а мой дед Израиль Соломонович Голод (по паспорту – Сроль Шлёмович Голод) был освобождён от воинской обязаности по состоянию здоровья: у него определили порок сердца. Он был маленький, скромный, мирный человек, тихоня.
Супруга его, моя бабушка Евгения Александровна (Зельда Альтеровна) Ромм познакомилась со своим будущим мужем в Мозыре в 30-е годы, попав туда по распределению или по комсомольской путёвке. Тогда были модны «гражданские» браки, не зарегистрированные официально.
Их совместная жизнь продолжалась более пятидесяти лет, и почти никто, даже и я, не знал, что официально брак не зарегистрирован.
Однажды, когда в 1941 году началась война, но деда в армию не призвали, он сказал своей жене: «У нас набирают дивизию народного ополчения. Как ты думаешь, может, мне записаться?»
Бабушку воспитали на идеалах строительства «нового мира».
Её дядя Залман Вениаминович Фридман был членом «Бунда», а впоследствии, при Советской власти, директором завода. Бабушка жалела, что так и не вступила в партию. Она рассказывала, что хотела подать заявление, но дед говорил, мол, зачем тебе это нужно.
Время пошло, родились дети, потом война, работа, смерть Сталина, увольнение «за связь с Вовси», суд в апреле 1953 года и её речь («просто кому-то не понравился мой нос» — и аплодисменты публики), оправдательный приговор, восстановление на работе, инсульт в 1965, пенсия – в партию так и не вступила. Дед же был коммунистом с 1940 года.
Итак, на вопрос деда насчёт ополчения, бабушка ответила: «Ты сам должен принять решение. Но я бы пошла». Ей тогда был 31 год, двое четырёхлетних детей на руках и престарелые родители. Один из детей, в будущем мой отец, был болен полиомелитом.
Дед записался ополченцем, начал службу рядовым финансового отдела (он был финансист по специальности). Под пулями на переднем крае был недолго, только в начале войны. Вспоминал, что разносили деньги солдатам прямо в окопы.
Закончил службу в Кенигсберге старшим лейтенантом.
Семья до войны жила в Москве. ЦСУ (Центральное статистическое управление), где бабушка работала, эвакуировали в Томск. По дороге их поезд бомбили фашисты. Бабушкина мать прятала внуков под лавку в прикрывала их своим телом. Во время бомбёжки её ранило осколком. Осколок так и остался в её теле до конца дней.
Под новый 1944 год её зять, а мой дед, приехал с фронта в отпуск. Дело было уже в Москве, по возвращении из томской эвакуации. Вся семья сидела за большим столом, пели военные песни. С престарелой бабушкиной матерью случился разрыв сердца прямо за столом во время пения. Так она и не дождалась Дня победы.
В эвакуации семья боролась за выживание, как все. Бабушка рассказывала мне, как она уходила на работу, а маленький Володя уговаривал: «Ты не беспокойся за меня, только один кусочек хлебушка оставь, и всё».
* * *
Сегодня сентябрь 2003 года. Я получил от дяди Владимира Ромма его новые стихи. У меня были мокрые глаза, потому что вспомнились дед, и бабушка, её дрожащий голос, когда рассказывала о войне, эвакуации, «плохом» Берии и «больном» Сталине, и Томск, и всё-всё то, чего здесь не передать, а можно было прочитать на лице бабушки, которого больше нет – уже тринадцать лет, как нет.
А ГДЕ-ТО ТАМ БЫЛА ВОЙНА
(Владимир Ромм)
Там, где-то там была война –
За сотней рек, за тыщей речек.
А здесь – невидный человечек –
Веснушки и волос копна.
А где-то там была война,
И дяди падали на бруствер.
А в доме – комнатка тесна,
И со жратвой, увы, не густо.
Там, где-то там была война,
Шли «Мессеры» с смертельным грузом,
Ломала кости с диким хрустом
Взрывная жаркая волна.
Летали звонкие шмели
Туда-сюда с противным свистом…
А здесь – «метр с кепкой от земли»
Строчил из палки по фашистам.
А здесь – такая тишина!
И здесь, горбушке лишней рада,
Встречалась мать печальным взглядом
С голодным взглядом пацана.
Ходил мальчонка с бабкой в сквер
За лебедою и крапивой.
Лохматый, страшный старовер
Возил им Томь на кляче сивой.
Плескалась томская вода
В огромной водовозной бочке,
И водовоза борода
Смешно тряслась на каждой кочке.
А здесь – такая тишина…
Трещат дрова в казённой печке,
И слабый отсвет сальной свечки
Едва доходит до окна.
В стекле морозном – луч звезды,
Плывут в глазах солёных строчки,
Томятся щи из лебеды,
И мама штопает чулочки.
Взгляд застилает пелена –
Тут, рядом, по кому-то тризна…
Но ждали, ждали, ждали письма
Оттуда, где была война.
Там умолкали соловьи,
Там пот и кровь, и спирт из фляжки…
И буквы первые свои
Малыш карябал на бумажке.
Ему б лишь знать про Горбунка,
Про буржуинов и горниста,
Но вот – выводит «Бей фашистов!»
Его несмелая рука.
Война слонялась по лесам,
Дожди сменялись на метели,
И треугольнички летели
По уходящим адресам.
И вот война уже идёт
Всё дальше, всё смелей на Запад,
И долгожданной встречи с папой
Малыш уже в столице ждёт.
…Вдали осталась та беда,
Но доброй памятью красивы
Не только пышная крапива,
Но и тихоня-лебеда.
Источник: http://emromm.com/proza/misha/56-evakuatsiya-2003
Музыкально – поэтическая композиция «Дети страшной той войны»
Наша кнопка
Скачать материал
Звучит в записи песня « Священная война» ( стихи В.И. Лебедева – Кумача, музыка А.В. Александрова)
1-й ведущий: Тем, кто шёл в бой за Родину, выстоял и победил… 2-й ведущий: Тем, кто улетал вместе с дымом из бухенвальских печей… 1-й ведущий: Тем, кто канул в фашистком плену…. 2-й ведущий: Всем тем, кто ушел в бессмертие и победил, посвящается…
Громко звучит песня «Священная война»
1-й ведущий: 22 июня 1941 года фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. Так началась Великая Отечественная война, самая кровавая и беспощадная за всю историю 20 века.
2-й ведущий: Миллионы людей погибли на фронте или пропали без вести, многие вернулись, получив ранения, пройдя испытания пленом.
1-й ведущий: Используя внезапность и большой перевес в силе, немцы в первые дни войны далеко врезались в глубь России.
Начальник германского штаба сухопотных войск Гальдер 3 июля 1941 года записал в своём дневнике: «Компания против России выиграна в течении 14 дней».
Но генерал поторопился: наша армия, наш народ выдержали натиск фашистов и в жесточайшей борьбе не только отстояли свою Отчизну, но и освободили народы Европы.
2-й ведущий: Против фашистов поднялось всё Отечество, даже дети. Уходили на войну совсем юные, вчерашние школьники. Наравне с юношами воевали и девушки. Многие из них не вернулись.
Чтец: Что ж ты сделала подлая: Стали тихие наши дворы, Наши мальчики головы подняли — Повзрослели они до поры, На пороге едва помаячили И ушли, за солдатом – солдат… До свидания, мальчики! Мальчики, Постарайтесь вернуться назад.
Чтец: В. Краснопевцев «Песенка о Ромео и Джульетте». На улочке скромной, где пела Весною капелла скворцов, Жил мальчик вихрастый – Ромео, Отважнейший из сорванцов. А с ним по соседству, согрета Вниманием, робким ещё, Его подрастала Джульетта С отливом калиновых щёк.
Года, невозвратные птицы, Пускались в свой вечный полёт, Пришла им пора объясниться У низеньких ветхих ворот. И тайна для них, для обоих, Но вовсе не тайна для всех Растаяла вешней порою, Как серый слежавшийся снег… Но вдруг безмятежные звуки Смял голос военной трубы. Гонцов разослала разлука, И встала земля на дыбы.
Покинул свой домик в то лето Ромео – безусый солдат, По выжженным травам Джульетта Ушла в полевой медсанбат. Оставив глубокие меты, Свинцом отхлестали года… Но нет в этом мире Джульетты, Не будет её никогда. Она в разметавшемся смерче Осколочных брызг и огня, Бессильных спасая от смерти, Себя пощадить не смогла.
И в домике тихом с портрета Без звонкого смеха, без слов Глядит на Ромео Джульетта Из тех предвоенных годов.
1-й ведущий: Участница Великой Отечественной войны, поэтесса Юлия Друнина, посвятила памяти своей однополчанки Зины Самсоновой знаменитое стихотворение «Зинка».
(Стихотворение читает ученица. Вокальная группа исполняет песню Москвичи» — стихи Е. Винокурова, музыка А.Эшпая).
2-й ведущий: Часто совсем ещё дети были разведчиками в партизанских отрядах, пытались помогать бойцам.
(Два ученика читают по ролям стихотворение А.Т. Твардовского « Рассказ танкиста».)
( Звучит песня Б. Окуджавы из кинофильма «Белорусский вокзал».)
1-й ведущий: Трудно было не только тем, кто воевал, но и тем, кто был в тылу, даплеко от военных действий. Вот фрагмент из воспоминаний Татьяны Ивлевой, чьё детство пришлось на войну: «В начале войны мне было 12 лет. Моя семья из Москвы не эвакуировалась.
В первый год войны школы не работали, но мы не сидели сложа руки. Мы собирали медицинские пузырьки и сдавали их в госпитали. А летом и весной нас вывозили на сбор крапивы, из которых в госпиталях варили щи.
Мы, дети, во время бомбёжек дежурили на крышах и тушили зажигательные бомбы».
Чтец: А.Брагин «Отца забрали на войну…» Отца забрали на войну. …. Мальчишка — шпингалет, Но враз прибавила ему Война так много лет.
« Так что же, мать? Так, значит, мать? Я в доме голова? Ты начинай бельё стирать, А я колоть дрова! Ты говоришь: Дровец чуток осталось.
Так и быть, продай слона, Продай свисток! Без них ведь можно жить! Продай матроску, говорю! Теперь не до тряпья, Ты только, мама, не горюй! Не брошу я тебя!»
2-й ведущий: Дети во время войны работали на оборонных заводах наравне со взрослыми, выстаивая за станками по 12-14 часов, поддерживая свои силы скудным пайком. Многие, не дотягиваясь до станка, подставляли к нему ящик. Дети были лишены самых простых радостей.
Чтец: В. Радкевич «Баллада о банке варенья». Зачем ты, война, у мальчишек их детство украла И синее небо, и запах простого цветка? Пришли на заводы работать мальчишки Урала, Подставили ящики, чтобы достать до станка.
И вот неподкупной зимою военного года, Когда занимался над Камой холодный рассвет, Собрал самых лучших рабочих директор завода, А было рабочим – всего по четырнадцать лет В усталые лица глядело суровое время, Но каждый в себе довоенное детство нашёл, Как только рабочую премию – банку варенья Пред нами, мальчишками, кто-то поставил на стол. И вот над заводом, над лесом, в снегу задремавшем, Среди подступившей внезапно к сердцам тишины, Повеяло чем – то давно позабытым, домашним, Как будто бы не было больше на свете войны. … Ах, банка варенья, простое и верное средство Напомнить о том, что, как жизнь у людей ни горька, Но будет ещё у мальчишек и солнце, и детство, И синее небо, и запах простого цветка!
1- ведущий: Дети шили кисеты, вязали варежки, помогали в госпиталях: писали письма под диктовку раненых солдат, выступали с концертами.
Чтец: Р. Рождественский «Концерт». Сорок третий год. Омский госпиталь… Коридоры сухие и маркие. Шепчет старая нянечка: « Господи!…До чего же артисты маленькие…» Мы шагаем с плакатами длинными. Мы почти растворяемся в них С балалайками, с мандолинами И большими пачками книг…. Что в программе? В программе — чтение.
Пара песен военных, правильных…. Мы в палату тяжелораненых Входим с трепетом и почтением… Двое здесь. Майор артиллерии с ампутированной ногой. В сумашедшем бою под Ельней на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело… И другой — до бровей забинтован, — Капитан, таранивший « мессера» Три недели назад под Ростовом… Мы вошли. Мы стоим в молчании… Вдруг срывающимся фальцетом Абрикосов Гришка отчаянно объявляет начало концерта.
А за ним, не вполне совершенно, Но вовсю запевале внимая, О народной поём, о священной Так, как мы её понимаем… В ней Чапаев сражается заново, Краснозвёздные мчатся танки. В ней шагают наши в атаки, А фашисты падают замертво. В ней чужое железо плавится, В ней и смерть отступить должна.
Если честно признаться, нравится нам такая война… Мы поём… Только голос лётчика раздаётся, А в нём — укор: « Погодите…. Постойте, хлопчики… Погодите… умер майор…» Балалайка всплеснула горестно, Торопливо, будто в бреду… … Вот и всё о концерте в госпитале в том году.
2-й ведущий: Дети гибли и в оккупированных фашистами городах. Легенды ходят о мужественных защитниках Ленинграда. Находясь в блокадном кольце, в голоде и холоде, жители умирали, но не сдавались.
О страшной трагедии тех дней рассказывают странички из дневника 11- летней школьницы Тани Савичевой (портрет на доске).
« Женя умерла 28 декабря в 12 часов 30 минут утра 1941 года; бабушка умерла 25 января в 3 часа 1942 года; Лёка умер 7 марта в 6 часов утра 1942 года; дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 года: мама — 13 мая в 7 часов 30 минут 1942года…. Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня.»
1- й ведущий: Многих детей отправляли подальше от войны, в безопасные места, то есть эвакуировали. Но нередко по пути в тыл война догоняла детей: поезда попадали под артобстрел, и дети гибли.
Чтец: Это было в мае на рассвете, Нарастал у стен рейхстага бой Девочку немецкую заметил Наш солдат на пыльной мостовой. У столба, дрожа, она стояла, В голубых глазах застыл испуг, А куски свистящего металла.
Смерть и муку сеяли вокруг… Тут он вспомнил, как , прощаясь летом, Он свою дочурку целовал, Может быть, отец девчонки этой Дочь его родную расстрелял… Но сейчас в Берлине под обстрелом Полз боец и, телом заслоняя, Девочку в коротком платье белом. Осторожно вынес из огня.
Чтец: Л.Васильева « Эвакуация» Бегут, как овечки, теплушки, Летят серебристые стружки С пристанционных берёз. Какое хорошее лето! Смешное поют провода. еду, я еду, я еду, И даже не знаю куда. Как низко летят самолёты, Над поездом вьются они, Я, кажется, вижу пилота.
— А ну, дурачок , догони! Эй, ты, поднажми— ка немножко, Меня не догнать всё равно! Весёлое слово «бомбёжка», С « картошкою» схоже оно. Вся в дырочках крыша, как сито. Не страшно мне — мама со мной. Неведеньем детства прикрыта Я, как непреступной стеной… …. Недавно одна кинолента Войной опалённого дня С отчётливостью документа Вернула в те годы меня.
И время разверзлось, как яма, И ночи волна наплыла, И страшно подумать, что мама На волос от смерти была.
1-й ведущий: Умирали дети и в тылу, от голода и холода.
Звучит песня на стихи В. Павлинова «Холода».
2-й ведущий: Самые обездоленные дети войны — малолетние узники фашистских концлагерей. У них отняли дом, материнскую ласку, у них отнимали Родину, свободу, а иногда и жизнь.
1-й ведущий: Из воспоминаний: « Меня, 12- летнюю, отправили в лагерь «Балтийский». Поселили нас при госпитале, сделали донорами. У многих выкачивали кровь до капли прямым переливанием. Когда я совсем обессилела, меня заразили туберкулёзом и отправили на уничтожение в лагерь «Клоога». Выжила чудом….»
Чтец читает отрывок из романа Ю. Гроссмана « Жизнь и судьба». «… Всё плотнее становилась толпа в камере, всё медленней стали движения, всё короче шажки людей. Никто не руководил движением в бетонном ящике.
И голый мальчик делал крошечные бессмысленные шажки… Софья Осиповна прижала к себе мальчика с той силой, которую открыли и измерили рабочие в лагерях уничтожения, — разгружая камеру, они никогда не пытались отделять тела обнявшихся близких людей.
Со стороны двери раздавались крики; люди, видя плотную человеческую массу, заполнявшую камеру, отказывались проходить в распахнутые двери.
. . . . . Листать вверх Листать вниз Скачивание материала начнется через 51 сек.
Нравится материал? Поддержи автора!
Ещё документы из категории начальная школа:
КУРСЫ ПОВЫШЕНИЯ КВАЛИФИКАЦИИ И ПЕРЕПОДГОТОВКИ Бесплатные олимпиады Инфоурок
Источник: https://doc4web.ru/nachalnaya-shkola/muzikalno-poeticheskaya-kompoziciya-deti-strashnoy-toy-voyni.html
Сборник стихов про пожарных «Пламя сердца» Автор Татаркин Н
Ноль один – это мы, сурово,
В напряженьи живем всегда.
Ноль один – это мы. Лишь слово –
Рвемся вмиг, где стряслась беда.
Ноль один – это мы. Всмотритесь
В наши лица, боевки, плащи.
Это нам вы всегда звоните,
Растерявшись днем и в ночи.
Ноль один… Борьба и потери…
Ноль один – отвага и страх…
Мы солдаты – в особой мере:
Лишь пожар наш смертельный враг!
Мы – на страже добра и мира.
Ради вас мы идем на смерть.
Мы огня кровавому пиру
Говорим напрямик: «Не сметь!»
Победившим огненный вал
Я б Героя России давал!
Пламя сердца
Огонь осекся. Все погасло…
На «дело рук» его гляжу.
Нет, не напрасно, не напрасно
К пожарным я принадлежу!
Пожар тот, в детстве, не забуду,
Он и сейчас в глазах стоит.
И крики, крики отовсюду:
«Горит наш хлебушко, горит!..»
Огонь по полю шел стеною
И превращал пшеницу в дым.
И очень дорогой ценою
Спасли мы хлеб наш от беды.
Я стал пожарным не случайно,
И вот служу уж столько лет.
Несу я в сердце все печали
И горечь ту, что горше нет.
Мой путь, помеченный огнями,
Всегда опасная стезя.
Устал нести я в сердце пламя,
Но сердце выбросить нельзя.
Оно горит и не угаснет,
Пока живу, пока дышу.
И не случайно, не напрасно
К пожарным я принадлежу.
Командир
Мой командир, решительный не в меру,
Медлительность неистово кляня,
Решил нас всех увлечь своим примером –
И бросился в кипение огня.
Там, в пламени, цистерны с газом рвались,
Раскалывая спящий небосвод.
Мы на мгновенье даже растерялись,
В огне, известно, не отыщешь брод.
Порыв тот был – в трагичности момента,
Отважным и отчаянно-лихим.
Бойцы огня в боевках из брезента
Все, как один, рванулись в бой, за ним.
Эх!.. Командира в тот же миг скосило.
Какой был парень! Было все при нем!..
Он сделал шаг… Нам и его хватило,
Чтоб одержать победу над огнем.
Мой командир! Чем подвиг твой измерить?
Не объяснит того моя строка.
Как тяжелы победы и потери,
Постиг я это с твоего рывка.
Пожарные
Каждый час ожидают тревоги
Наши каски, боевки, плащи.
Вот сигнал. И уже мы в дороге
Мчимся к цели в тревожной ночи.
Приезжаем – и в пекло пожарища
Мы бросаемся все, как один.
Мы бойцы, огнеборцы – товарищи
И в бою мы себя не щадим.
Не забыть нам погибших у блока.
Нам Чернобыль нельзя позабыть,
Ведь такого, с такого урока
Нам сильней надо землю любить.
Мы готовы к пожарному бою.
Бьются в ритме с тревогой сердца.
Без оглядки, рискуя собою,
Выполняем свой долг до конца.
Мужество
Пожар его отсек и жмет к стене.
В кольце огня все рушится, грохочет…
На выручку прорваться трудно мне,
Но уступить огню душа не хочет.
Струей воды пробить пытаюсь брешь
В стене гиен оранжево-багровых,
Но их клыки произрастают снова,
Их не могу преодолеть, хоть режь.
Держись, боец! Ты должен устоять.
Подмога подошла, и мы – в атаке!..
И друг спасен. Надежна наша рать,
И друг за друга постоим мы в драке.
Он вышел привиденьем из огня.
И тут лишь рухнул, адски обожженный.
Нет, он не струсил, жаром окруженный,
И стал навек примером для меня!
Девочка
Девочка, я вижу, как бежишь ты
По росистой утренней траве.
Рвешь цветы под птичьи пересвисты,
А косички пляшут в синеве.
Прислонилась к васильку щекою,
Закружилась, радуясь весне.
Но случилось вдруг совсем другое –
Ты в жестоком мечешься огне.
Платьице горит, горят косички.
Рвусь к тебе сквозь пламя, черный дым…
Ну, зачем, скажи, брала ты спички,
Ну, зачем с огнем играла ты?
…В жизнь зовут распахнутые двери.
Мне б подняться, снова в бой идти.
Никогда не верил и не верю,
Что огонь отрезал мне пути.
Оба мы спеленуты бинтами.
Ни пошевелиться, ни взглянуть.
И не можем, хоть и метр меж нами,
Мы друг другу руки протянуть.
Что там руки… И словцо не можешь
Прошептать хотя бы лишь одно.
Но душою чувствуешь и кожей,
Как луч света бьется к нам в окно.
На вызов
Как солнце жарит нестерпимо!
Какая боль у нас в груди!
Машина мчится. Люди мимо
Проходят. А огонь гудит.
И воздух, искрами пробитый,
Нас давит тяжестью своей.
А дым косматый, ядовитый
Шипит, бросаясь на людей.
Но вот сейчас, через минуту,
Придется нам в огонь идти.
Я первый номер. Не кому-то,
А мне всех за собой вести.
Возможно, первому упасть
Придется мне. Без шума, крика,
Чтобы закрыть собою пасть
Огню, ревущему так дико…
Память
Что ж, все пожары – за плечами…
Но разве я забыть смогу,
Как мы тушили их ночами,
Как дым глотали на бегу!
Как поднимались по тревоге
И мчались в предрассветный час…
А командир, узнав итоги,
Шутил, подбадривая нас.
Юнцы, мы многого не знали
И обжигались горячо.
А ветераны нам бросали:
«Не опожарились еще».
Шли годы. И огня повадки
Мы изучили назубок.
И сколько горя в каждой схватке,
Пожарный знает лишь и Бог…
Могу ли я себя заставить
Забыть те штурмовые дни?
Ведь до сих пор тревожат память
Пожаров страшные огни!
Портрет
Он молчалив. Черты лица не грубы.
Зовем тихоней в собственном кругу.
А как работал! Скрежетали зубы,
Когда огонь сгибал его в дугу.
Казалось, все, ему не распрямиться.
Казалось, упадет, сгорит дотла.
А он огонь, как тут не удивиться,
Громил водою мощной из ствола.
Завидовать ему, прошу, не надо.
Работу любит. Что еще сказать…
В огонь идет не ради он награды,
А чтоб людей и их добро спасать.
И в схватках жарких – надо же такое? –
Он не кричит, не злится на друзей,
Лишь напрягает мышцы вдвое, втрое,
А где заминка – он туда скорей.
И знаем мы, его ничто не свалит.
Не покорится он огню-врагу,
Ну а тихоней мы его прозвали
За молчаливость в дружеском кругу.
Источник: https://fireman.club/statyi-polzovateley/sbornik-stixov-pro-pozharnyx-plamya-serdca-avtor-nikolaj-tatarkin-g-novorossijsk/
Загрузка...
